Лев Николаевич Толстой (1821 — 1910) велик и как писатель, и как мыслитель. Стоит заметить, что он выступает родоначальником концепции ненасилия. Его учение получило название толстовства. Суть ϶ᴛᴏго учения нашла отражение во многих его произведениях. У Толстого имеются и собственные философские сочинения: “Исповедь”, “В чем моя вера?”, “Путь жизни” и др.

Толстой с огромной силой нравственного осуждения подверг критике государственные учреждения, суд, экономику . При этом критика эта была противоречивой. Стоит заметить, что он отрицал революцию как метод решения социальных вопросов. Историки философии полагают, что “заключая в себе некᴏᴛᴏᴩые элементы социализма (стремление создать на месте помещичьего землевладения и полицейски-классового государства общежитие ϲʙᴏбодных и равноправных крестьян, учение Толстого вместе с тем идеализировало патриархальный строй жизни и рассматривало исторический процесс с позиции “вечных”, “изначальных” понятий нравственного и религиозного сознания человечества”.

Толстой считал, что избавление от насилия, на кᴏᴛᴏᴩом держится современный мир, возможно на путях непротивления злу насилием, на базе полного отказа от какой-либо борьбы, а также на базе нравственного самосовершенствования каждого отдельного человека. Стоит заметить, что он подчеркивал: “Только непротивление злу насилием приводит человечество к замене закона насилия законом любви”.

Считая власть злом , Толстой пришел к отрицанию государства. Но упразднение государства, по его мнению, не должно осуществляться путем насилия, а посредством мирного и пассивного уклонения членов общества от каких бы-то ни было государственных обязанностей и должностей, от участия в политической деятельности. Материал опубликован на http://сайт
Идеи Толстого имели широкое хождение. Важно заметить, что одновременно их критиковали справа и слева. Справа Толстого критиковали за критику в адрес церкви. Слева — за пропаганду терпеливой покорности властям. Критикуя Л. Н. Толстого слева, В. И. Ленин находил в философии писателя “кричащие” противоречия. Так, в работе “Лев Толстой как зеркало русской революции” Ленин отмечает, что у Толстого “
С одной точки зрения, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, — юродивая проповедь “непротивления злу” насилием”.

Идеи Толстого во время революции осуждались революционерами, так как адресовались они всем людям, включая и их самих. При всем этом, являя революционное насилие по отношению к сопротивляющимся революционным преобразованиям, сами обагренные чужой кровью революционеры желали, ɥᴛᴏбы насилие не проявлялось по отношению к ним самим. В данной связи не удивительно, что не прошло и десяти лет после революции, как было предпринято издание полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Объективно идеи Толстого способствовали обезоруживанию тех, кто подвергался революционному насилию.

При этом навряд ли правомерно осуждать за ϶ᴛᴏ писателя. Многие люди испытали благотворное влияние идей Толстого. Среди последователей учения писателя-философа был Махатма Ганди. К числу поклонников его таланта относился и американский писатель У. Э. Хоуэлс, кᴏᴛᴏᴩый повествовал: “Толстой — величайший писатель всех времен, уже хотя бы потому, что его творчество более других проникнуто духом добра, и сам он никогда не отрицает единства ϲʙᴏей совести и ϲʙᴏего искусства”.

Введение.....................

.........................................................

Второе рождение

Толстого.....................................................................

.............................................................................

Что скрыто за вопросом о смысле

жизни?.......................................................................

................................................

Бог, свобода,

добро........................................................................

.............................................................................

..........................

Пять заповедей

христианства.................................................................

.............................................................................

Непротивление как проявление закона

любви........................................................................

.......................................

Непротивление есть

закон........................................................................

.............................................................................

Почему люди держатся за

старое?......................................................................

...................................................................

Заключение...................................................................

.............................................................................

................................................

Использованная

литература...................................................................

.............................................................................

Введение

С точки зрения русского писателя и мыслителя Л. Н. Толстого (1828–1910)

драматизм человеческого бытия состоит в противоречии между неотвратимостью

смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощением этого противоречия

является вопрос о смысле жизни – вопрос, который можно выразить так: “Есть ли в

моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне

смертью?” . Толстой считает, что жизнь

человека наполняется смыслом в той мере, в какой он подчиняет ее исполнению

воли Бога, а воля Бога дана нам как закон любви, противостоящий закону насилия.

Закон любви полней и точней всего развернут в заповедях Христа. Чтобы спасти

себя, свою душу, чтобы придать жизни смысл человек должен перестать делать зло,

совершать насилие, перестать раз и навсегда и прежде всего тогда, когда он сам

становится объектом зла и насилия. Не отвечать злом на зло, не противиться злу

насилием – такова основа жизнеучения Льва Николаевича Толстого.

Религии и теме непротивления в той или иной форме посвящено все творчество

Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения можно подразделить на

четыре цикла: исповедальный – “Исповедь” (1879–1881), “В чем моя

вера?”(1884); теоретический – “Что такое религия и в чем сущность ее?”

(1884), “Царство Божие внутри вас” (1890–1893), “Закон насилия и закон любви”

(1908); публицистический – “Не убий” (1900), “Не могу молчать” (1908);

художественный – “Смерть Ивана Ильича” (1886), “Крейцерова соната”

(1887–1879), “Воскресение” (1889–1899), “Отец Сергий” (1898).

Второе рождение Толстого

подразделяется на две равные половины по 32 года, из которых вторая

отличается от первой как день от ночи. Речь идет об изменении, которое

является одновременно духовным просветлением – о радикальной смене

нравственных основ жизни. В сочинении “В чем моя вера?” Толстой пишет: “То,

что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось

дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком,

который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не

нужно, ­– и повернул домой. И все, что было справа, – стало слева, и все, что

было слева, – стало справа”.

Первая половина жизни Льва Толстого, по всем общепринятым критериям,

сложилась очень удачно, счастливо. Граф по рождению, он получил хорошее

воспитание и богатое наследство. В жизнь он вступил как типичный

представитель высшей знати. У него была буйная разгульная молодость. В

1851–1854 годах служил на Кавказе, в 1854–1855 годах участвовал в обороне

Севастополя. Однако его основным занятием стала писательская деятельность.

Хотя повести и рассказы приносили славу Толстому, а большие гонорары

укрепляли состояние, тем не менее его писательская вера стала подрываться. Он

увидел, что писатели играют не свою собственную роль: они учат, не зная, чему

учить, и непрерывно спорят между собой о том, чья правда выше, в труде своем

они движимы корыстными мотивами в большей мере, чем обычные люди, не

претендующие на роль наставников общества. Не отказавшись от писательства, он

оставил писательскую среду и после полугодового заграничного путешествия

(1857) занялся педагогической деятельностью среди крестьян (1858–1863). В

течение года (1861–1862) служил мировым посредником в спорах между

крестьянами и помещиками. Ничто не приносило Толстому полного удовлетворения.

Разочарования, которые сопровождали каждую его деятельность, стали источником

нарастающего внутреннего смятения, от которого ничто не могло спасти.

Нараставший духовный кризис привел к резкому и необратимому перевороту в

мировоззренческих взглядах Толстого. Этот переворот явился началом второй

половины жизни.

Вторая половина сознательной жизни Л. Н. Толстого явилась отрицанием первой.

Он пришел к выводу, что он, как и большинство людей, жил жизнью, лишенной

смысла – жил для себя. Все, что он ценил – удовольствия, слава, богатство, –

подвержено тлену и забвению. “Я, – пишет Толстой, – как будто жил-жил, шел-

шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме

погибели”. Ложными являются не те или иные шаги в жизни, а само ее

направление, та вера, точнее безверие, которое лежит в ее основании. А что же

не ложь, что не суета? Ответ на этот вопрос Толстой нашел в учении Христа.

Оно учит, что человек должен служить тому, кто послал его в этот мир – Богу и

в своих простых заповедях показывает, как это делать.

Толстой пробудился к новой жизни. Сердцем, умом и волей он принял программу

Христа и посвятил свои силы целиком тому, чтобы следовать ей, обосновывать и

проповедовать ее.

Вопрос о том, чем была обусловлена столь резкая перемена жизнеустоев Л. Н.

Толстого не имеет удовлетворительного объяснения однако некоторые

предположения можно сделать на основе его произведений.

Духовное обновление личности является одной из центральных тем последнего

романа Толстого “Воскресение” (1899), написанного им в период, когда он

вполне стал христианином и непротивленцем. Главный герой князь Нехлюдов

оказывается присяжным по делу девушки, обвиняемой в убийстве, в которой он

узнает Катюшу Маслову – соблазненную им некогда и брошенную горничную своих

тетушек. Этот факт перевернул жизнь Нехлюдова. Он увидел свою личную вину в

падении Катюши Масловой и вину своего класса в падении миллионов таких Катюш.

“Бог, живший в нем, проснулся в его сознании”, и Нехлюдов обрел ту точку

обзора, которая позволила по-новому взглянуть на жизнь свою и окружающих и

выявить ее полную внутреннюю фальшь. Потрясённый Нехлюдов порвал со своей

средой и поехал вслед за Масловой на каторгу. Скачкообразное превращение

Нехлюдова из барина, легкомысленного прожигателя жизни в искреннего

христианина началось в форме глубокого раскаяния, пробудившейся совести и

сопровождалось напряженной умственной работой. Кроме того, в личности

Нехлюдова Толстой выделяет по крайней мере две предпосылки,

благоприятствовавшие такому преображению, – острый, пытливый ум, чутко

фиксировавший ложь и лицемерие в человеческих отношениях, а также ярко

выраженная склонность к переменам. Второе особенно важно: “Каждый человек

носит в себе зачатки всех людских свойств и иногда проявляет одни, иногда

другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним

и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к

таким людям принадлежал Нехлюдов”.

Если перенести толстовский анализ духовной революции Нехлюдова на самого

Толстого, то видно много схожего. Толстому также в высшей степени была

свойственна склонность к резким переменам, он пробовал себя на разных

поприщах. На опыте собственной жизни он испытал все основные мотивы,

связанные с мирскими представлениями о счастье, и пришел к выводу, что они не

приносят успокоения души. Именно эта полнота опыта, не оставлявшая иллюзий,

будто что-то новое может придать жизни смысл, стала важной предпосылкой

духовного переворота.

Чтобы жизненный выбор получил достойный статус, в глазах Толстого он должен

был оправдаться перед разумом. При таком постоянном бодрствовании разума мало

оставалось лазеек для обмана и самообмана, прикрывавших изначальную

безнравственность, бесчеловечность так называемых цивилизованных форм жизни.

В их разоблачении Толстой был беспощаден.

Есть аналогия с нехлюдовской моделью и в том, как протекал духовный кризис

Толстого. Он начался с непроизвольных внутренних реакций, свидетельствовавших

о неполадках в строе жизни, “со мною, – пишет Толстой, – стало случаться что-

то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения,

остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я

терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему.

Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же

самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами:

Зачем? Ну, а потом?”.

Также внешним толчком к духовному преображению Толстого мог послужить 50-

летний рубеж жизни. 50-летие – особый возраст в жизни каждого человека,

напоминание, что жизнь имеет конец. И Толстому оно напоминало о том же самом.

Проблема смерти волновала Толстого и раньше. Толстого смерть, в особенности

смерть в форме законных убийств, всегда ставила в тупик. В 1866 году он

безуспешно защищал в суде солдата, ударившего командира и обреченного на

смертный приговор. Особенно сильно подействовали на Толстого смертная казнь

гильотиной, которую он наблюдал в Париже в 1857 году, а позже – смерть

любимого старшего брата Николая в 37-летнем возрасте в 1860 году. Толстой

давно стал задумываться над общим смыслом жизни, соотношении жизни и смерти.

Однако раньше это была боковая тема, теперь она стала основной, теперь уже

смерть воспринималась как скорый и неизбежный конец. Встав перед

необходимостью выяснить личное отношение к смерти, Толстой обнаружил, что его

жизнь, его ценности не выдерживают проверки смертью. “Я не мог придать

никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только

удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно

всем известно. Не нынче завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на

любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела

мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не

будет. Так из чего же хлопотать?”. Эти слова Толстого из “Исповеди”

раскрывают и природу, и непосредственный источник его духовного недуга,

который можно было бы обозначить как панику перед смертью. Он ясно понял, что

себя перед лицом неизбежной смерти, выдержать проверку вопросом: “Из чего же

хлопотать, ради чего вообще жить, если все будет поглощено смертью?”. Толстой

поставил перед собой цель – найти то, что не подвластно смерти.

Что скрыто за вопросом о смысле жизни?

По мнению Толстого человек находится в разногласии, разладе с самим собой. В

нем как бы живут два человека – внутренний и внешний, из которых первый

недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый.

Эта противоречивость, саморазорванность обнаруживается в разных людях с

разной степенью остроты, но она присуща им всем. Противоречивый в себе,

раздираемый взаимно отрицающими стремлениями, человек обречен на то, чтобы

страдать, быть недовольным собой. Человек постоянно стремится преодолеть

себя, стать другим.

Однако мало сказать, что человеку свойственно страдать и быть недовольным.

Человек сверх того еще знает, что он страдает, и недоволен собой, он не

приемлет своего страдательного положения. Его недовольство и страдания

удваиваются: к самим страданиям и недовольству добавляется сознание того, что

это плохо. Человек не просто стремится стать другим, устранить все, что

порождает страдания и чувство недовольства; он стремится стать свободным от

страданий. Человек не просто живет, он хочет еще, чтобы его жизнь имела

Осуществление своих желаний люди связывают с цивилизацией, изменением внешних

форм жизни, природной и социальной среды. Предполагается, что человек может

освободиться от страдательного положения с помощью науки, искусств, роста

экономики, развития техники, создания уютного быта и т. д. Такой ход мыслей,

по преимуществу свойственный привилегированным и образованным слоям общества,

заимствовал Л. Н. Толстой и руководствовался им в течение первой половины

своей сознательной жизни. Однако как раз личный опыт и наблюдения над людьми

своего круга убедили его в том, что этот путь является ложным. Чем выше

поднимается человек в своих мирских занятиях и увлечениях, чем несметней

богатства, глубже познания, тем сильнее душевное беспокойство, недовольство и

страдания, от которых он в этих своих занятиях хотел освободиться. Можно

подумать, что если активность и прогресс умножают страдания, то

бездеятельность будет способствовать их уменьшению. Такое предположение

неверно. Причиной страданий является не сам по себе прогресс, а ожидания,

которые с ним связываются, та совершенно неоправданная надежда, будто

увеличением скорости поездов, повышением урожайности полей можно добиться

чего-то еще сверх того, что человек будет быстрее передвигаться и лучше

питаться. С этой точки зрения нет большой разницы, делается ли акцент на

активность и прогресс или бездеятельность. Ошибочной является сама установка

придать человеческой жизни смысл путем изменения ее внешних форм. Эта

установка исходит из убеждения, что внутренний человек зависит от внешнего,

что состояние души и сознания человека является следствием его положения в

мире и среди людей. Но если бы это было так, то между ними с самого начала не

возникло бы конфликта.

Словом, материальный и культурный прогресс означают то, что они означают:

материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души.

Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс

обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К

чему деньги, власть и т. п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться,

если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. “Можно жить только,

покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это –

только обман, и глупый обман!”. Трагизм человеческого бытия, по мнению

Толстого, хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника,

застигнутого в степи разъяренным зверем. “Спасаясь от зверя, путник

вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего

пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть

от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть

пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца

дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что

скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все

держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна

черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит,

подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в

пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока

он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает

их языком и лижет их”. Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут

человека к смерти – и не вообще человека, а каждого из нас, и не где-то и

когда-то, а здесь и теперь, “и это не басня, а это истинная, неоспоримая и

всякому понятная правда”. И ничто от этого не спасет – ни огромные богатства,

ни изысканный вкус, ни обширные знания.

Вывод о бессмысленности жизни, к которому как будто бы подводит опыт и

который подтверждается философской мудростью, является с точки зрения

Толстого явно противоречивым логически, чтобы можно было с ним согласиться.

Как может разум обосновать бессмысленность жизни, если он сам является

порождением жизни? У него нет оснований для такого обоснования. Поэтому в

самом утверждении, о бессмысленности жизни содержится его собственное

опровержение: человек, который пришел к такому выводу, должен был бы прежде

всего свести свои собственные счеты с жизнью, и тогда он не мог бы рассуждать

о ее бессмысленности, если же он рассуждает о бессмысленности жизни и тем

самым продолжает жить жизнью, которая хуже смерти, значит, в действительности

она не такая бессмысленная и плохая, как об этом говорится. Далее, вывод о

бессмысленности жизни означает, что человек способен ставить цели, которые не

может осуществить, и формулировать вопросы, на которые не может ответить. Но

разве эти цели и вопросы ставятся не тем же самым человеком? И если у него

нет сил реализовать их, то откуда у него взялись силы поставить их? Не менее

убедительно возражение Толстого: если жизнь бессмысленна, то как же жили и

живут миллионы и миллионы людей, все человечество? И раз они живут, радуются

жизни и продолжают жить, значит, они находят в ней какой-то важный смысл?

Не удовлетворенный отрицательным решением вопроса о смысле жизни, Л. Н.

Толстой обратился к духовному опыту простых людей, живущих собственным

трудом, опыту народа.

Простые люди хорошо знакомы с вопросом о смысле жизни, в котором для них нет

никакой трудности, никакой загадки. Они знают, что надо жить по закону

божьему и жить так, чтобы не погубить свою душу. Они знают о своем

материальном ничтожестве, но оно их не пугает, ибо остается душа, связанная с

Богом. Малообразованность этих людей, отсутствие у них философских и научных

познаний не препятствует пониманию истины жизни, скорее наоборот, помогает.

Странным образом оказалось, что невежественные, полные предрассудков

крестьяне сознают всю глубину вопроса о смысле жизни, они понимают, что их

спрашивают о вечном, неумирающем значении их жизни и о том, не боятся ли они

предстоящей смерти.

Вслушиваясь в слова простых людей, вглядываясь в их жизнь, Толстой пришел к

заключению, что их устами глаголет истина. Они поняли вопрос о смысле жизни

глубже, точнее, чем все величайшие мыслители и философы.

Вопрос о смысле жизни есть вопрос о соотношении конечного и бесконечного в

ней, то есть о том, имеет ли конечная жизнь вечное, неуничтожимое значение и

если да, то в чем оно состоит? Есть ли в ней что-либо бессмертное? Если бы

конечная жизнь человека заключала свой смысл в себе, то не было бы самого

этого вопроса. “Для решения этого вопроса одинаково недостаточно приравнивать

конечное к конечному и бесконечное к бесконечному”, надо выявить отношение

одного к другому. Следовательно, вопрос о смысле жизни шире охвата

логического знания, он требует выхода за рамки той области, которая

подвластна разуму. “Нельзя было искать в разумном знании ответа на мой

вопрос”, – пишет Толстой. Приходилось признать, что “у всего живущего

человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера, дающая

возможность жить”.

Наблюдения над жизненным опытом простых людей, которым свойственно

осмысленное отношение к собственной жизни при ясном понимании ее ничтожности,

и правильно понятая логика самого вопроса о смысле жизни подводят Толстого к

одному и тому же выводу о том, что вопрос о смысле жизни есть вопрос веры, а

не знания. В философии Толстого понятие веры имеет особое содержание, не

совпадающее с традиционным. Это – не осуществление ожидаемого и уверенность в

невидимом. “Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире,

которое обязывает его к известным поступкам”. “Вера есть знание смысла

человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет.

Вера есть сила жизни”. Из этих определений становится понятным, что для

Толстого жизнь, имеющая смысл, и жизнь, основанная на вере, есть одно и то

Понятие веры в толстовском понимании совершенно не связано с непостижимыми

тайнами, неправдоподобно чудесными, превращениями и иными предрассудками.

Более того, оно вовсе не означает, будто человеческое познание имеет какой-

либо иной инструментарий, помимо разума, основанного на опыте и подчиненного

строгим законам логики. Характеризуя особенность знания веры, Толстой пишет:

“Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно

скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы

быть приведенным к неизбежно-необъяснимому, я хочу, чтобы все то, что

необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они

правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы

своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение

представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство

поверить”. Толстой не признавал бездоказательного знания. Он не принимал

ничего на веру, кроме самой веры. Вера как сила жизни выходит за пределы

компетенции разума. В этом смысле понятие веры есть проявление честности

разума, который не хочет брать на себя больше того, что может.

Из такого понимания веры вытекает, что за вопросом о смысле жизни скрыто

сомнение и смятение. Смысл жизни становится вопросом тогда, когда жизнь

лишается смысла. “Я понял, – пишет Толстой, – что для того, чтобы понять

смысл жизни, надо прежде всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а

потом уже – разум для того, чтобы понять ее”. Растерянное вопрошание о том,

ради чего жить, – верный признак того, что жизнь является неправильной. Из

произведений написанных Толстым вытекает один-единственный вывод: смысл жизни

не может заключаться в том, что умирает вместе со смертью человека. Это

значит: он не может заключаться в жизни для себя, как и в жизни для других

людей, ибо и они умирают, как и в жизни для человечества, ибо и оно не вечно.

“Жизнь для себя не может иметь никакого смысла... Чтобы жить разумно, надо

жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни”.

Бог, свобода, добро

То бесконечное, бессмертное начало, в сопряжении с которым жизнь только и

обретает смысл, называется Богом. И ничего другого о Боге с достоверностью

утверждать нельзя. Разум может знать, что существует Бог, но он не может

постичь самого Бога (поэтому Толстой решительно отвергал церковные суждения о

Боге, о триединстве Бога, творении им мира в шесть дней, легенды об ангелах и

дьяволах, грехопадении человека, непорочном зачатии и т. п., считая все это

грубыми предрассудками). Любое содержательное утверждение о Боге, даже такое,

что Бог един, противоречит самому себе, ибо понятие Бога по определению

означает то, чего нельзя определить. Для Толстого понятие Бога было

человеческим понятием, которое выражает то, что мы, люди, можем чувствовать и

знать о Боге, но никак не то, что Бог думает о людях и мире. В нем, в этом

понятии, как его понимает Толстой, не было ничего таинственного, кроме того,

что оно обозначает таинственное основание жизни и познания. Бог – причина

познания, но никак не его предмет. “Так как понятие Бога не может быть иное,

как понятие начала всего того, что познает разум, то очевидно, что Бог, как

начало всего, не может быть постижим для разума. Только идя по пути разумного

мышления, на крайнем пределе разума можно найти Бога, но, дойдя до этого

понятия, разум уже перестает постигать”. Знание о Боге Толстой сравнивает со

знанием бесконечности числа. И то, и другое безусловно предполагается, но не

поддается определению. “К несомненности знания бесконечного числа я приведен

сложением, к несомненности знания Бога я приведен вопросом: откуда я?”.

Идея Бога как предела разума, непостижимой полноты истины задает определенный

способ бытия в мире, когда человек сознательно ориентирован на этот предел и

полноту. Это и есть свобода. Свобода – сугубо человеческое свойство,

выражение срединности его бытия. “Человек был бы несвободен, если бы он не

знал никакой истины, и точно так же не был бы свободен и даже не имел бы

понятия о свободе, если бы вся истина, долженствующая руководить его в жизни,

раз навсегда, во всей чистоте своей, без примеси заблуждений была бы открыта

ему”. Свобода и состоит в этом движении от темноты к свету, от низшего к

высшему, “от истины, более смешанной с заблуждениями, к истине, более

освобожденной от них”. Ее можно определить как стремление руководствоваться

Свобода не тождественна произволу, простой способности действовать по

прихоти. Она всегда связана с истиной. По классификации Толстого, существуют

истины троякого рода. Во-первых, истины, которые уже стали привычкой, второй

натурой человека. Во-вторых, истины смутные, недостаточно проясненные. Первые

уже не со всем истины. Вторые еще не совсем истины. Наряду с ними есть третий

ряд истин, которые, с одной стороны, открылись человеку с такой ясностью,

когда он их не может обойти и должен определить свое к ним отношение, а с

другой стороны, не стали для него привычкой. По отношению к истинам этого

третьего рода и обнаруживается свобода человека. Здесь важно и то, что речь

идет об истине ясной, и то, что речь идет об истине более высокой по

сравнению с той, которая уже освоена в жизненной практике. Свобода есть сила,

позволяющая человеку идти по пути к Богу.

Но в чем состоят это дело и этот путь, какие обязанности вытекают для

человека из его принадлежности к Богу? Признание Бога как начала, источника

жизни и разума ставит человека в совершенно определенное отношение к нему,

которое Толстой уподобляет отношению сына к отцу, работника к хозяину. Сын не

может судить отца и не способен понять полностью смысл его указаний, он

должен следовать воле отца и только по мере послушания отцовской воле

постигает, что она имеет для него благотворный смысл, хороший сын – любящий

сын, он действует не так, как сам хочет, а так, как хочет отец и в этом, в

выполнении воли отца, видит свое предназначение и благо. Точно так же

работник потому является работником, что он послушен хозяину, выполняет его

распоряжения, – ибо только хозяин знает, для чего нужна его работа, хозяин не

только придает смысл усилиям работника, он еще и кормит его; хороший работник

– работник, который понимает, что его жизнь и благо зависят от хозяина, и

относится к хозяину с чувством самоотверженности, любви. Отношение человека к

Богу должно быть таким же: человек живет не для себя, а для Бога. Только

такое понимание смысла собственной жизни соответствует действительному

положению человека в мире, вытекает из характера его связанности с Богом.

Нормальное, человеческое отношение человека к Богу есть отношение любви.

“Сущность жизни человеческой и высший закон, долженствующий руководить ею,

есть любовь”.

Но как любить Бога и что значит любить Бога, если мы о Боге ничего не знаем и

знать не можем, кроме того, что он существует? Да, не известно, что такое

Бог, не известны его замыслы, его заповеди. Однако, известно, что, во-первых,

в каждом человеке есть божественное начало – душа, во-вторых, существуют

другие люди, которые находятся в одинаковом отношении к Богу. И если у

человека нет возможности непосредственно общаться с Богом, то он может

сделать это косвенно, через правильное отношение к другим людям и правильное

отношение к самому себе.

Правильное отношение к другим людям определяется тем, что надо любить людей

как братьев, любить всех, без каких-либо изъятий, независимо от каких бы то

ни было мирских различий между ними. Перед Богом теряют какой бы то ни было

смысл все человеческие дистанции между богатством и бедностью, красотой и

безобразием, молодостью и дряхлостью, силой и убожеством и т. д. Необходимо

ценить в каждом человеке достоинство божественного происхождения. “Царство

Бога на земле есть мир всех людей между собою”, а мирная, разумная и

согласная жизнь возможна только тогда, когда люди связаны одинаковым

пониманием смысла жизни, единой верою.

Правильное отношение к себе кратко можно определить как заботу о спасении

души. “В душе человека находятся не умеренные правила справедливости, а идеал

полного, бесконечного божеского совершенства. Только стремление к этому

совершенству отклоняет направление жизни человека от животного состояния к

божескому настолько, насколько это возможно в этой жизни”. С этой точки

зрения не имеет значения реальное состояние индивида, ибо какой бы высоты

духовного развития он не достиг, она, эта высота, является исчезающе

ничтожной по сравнению с недостижимым совершенством божественного идеала.

Какую бы конечную точку мы ни взяли, расстояние от нее до бесконечности будет

бесконечным. Поэтому показателем правильного отношения человека к себе

является стремление к совершенству, само это движение от себя к Богу. Более

того, “человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет

нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо

более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству”.

Сознание степени несоответствия с идеальным совершенством – таков критерий

правильного отношения к себе. Поскольку реально эта степень несоответствия

всегда бесконечна, то человек тем нравственнее, чем полнее он осознает свое

несовершенство.

Если брать эти два отношения к Богу – отношение к другим и отношение к себе,

– то исходным и основополагающим, с точки зрения Толстого, является отношение

к себе. Нравственное отношение к себе как бы автоматически гарантирует

нравственное отношение к другим. Человек, сознающий, как бесконечно он далек

от идеала, есть человек, свободный от суеверия, будто он может устроить жизнь

других людей. Забота человека о чистоте собственной души является источником

нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям, государству и

Понятия Бога, свободы, добра связывают конечное человеческое бытие с

бесконечностью мира. “Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к

бесконечному и получается смысл жизни, понятия Бога, свободы, добра, мы

подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики

разума”. Они уходят содержанием в такую даль, которая только обозначается

разумом, но не постигается им. Они даны человеку непосредственно и разум не

столько обосновывает эти понятия, сколько проясняет их. Только добрый человек

может понять, что такое добро. Чтобы разумом постигнуть смысл жизни, надо,

чтобы сама жизнь того, кто владеет разумом, была осмысленной. Если это не

так, если жизнь бессмысленна, то разум не имеет предмета для рассмотрения, и

он в лучшем случае может указать на эту беспредметность.

Однако возникает вопрос: “Если нельзя знать, что такое бесконечное и

соответственно Бог, свобода, добро, то как можно быть бесконечным,

божественным, свободным, добрым?” Задача соединения конечного с бесконечным

не имеет решения. Бесконечное потому и является бесконечным, что его нельзя

ни определить, ни воспроизвести. Л. Н. Толстой в послесловии к “Крейцеровой

сонате” говорит о двух способах ориентации в пути: в одном случае ориентирами

правильного направления могут быть конкретные предметы, которые

последовательно должны встретиться на пути, во втором случае верность пути

контролируется компасом. Точно так же существует два разных способа

нравственного руководства: первый состоит в том, что дается точное описание

поступков, которые человек должен делать или которых он должен избегать,

второй способ заключается в том, что руководством для человека является

недостижимое совершенство идеала. Подобно тому как по компасу можно

определить только степень отклонения от пути, точно так же идеал может стать

лишь точкой отсчета человеческого несовершенства. Понятия Бога, свободы,

добра, раскрывающие бесконечный смысл нашей конечной жизни, и есть тот самый

идеал, практическое назначение которого – быть укором человеку, указывать ему

на то, чем он не является.

Пять заповедей христианства

Как считает Л. Н. Толстой, суть нравственного идеала наиболее полно выражена

в учении Иисуса Христа. При этом для Толстого Иисус Христос не является Богом

или сыном Бога, он считает его реформатором, разрушающим старые и дающим

подлинными взглядами Иисуса, изложенными в Евангелиях, и их извращением в

догмах православия и других христианских церквей.

“То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни человеческой, было

признаваемо всеми религиозными учениями древности. Во всех учениях:

египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, таосистов и др.,

дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и вообще любовь

признавались одною из главных добродетелей”. Однако только Христос возвысил

любовь до уровня основополагающего, высшего закона жизни.

Как высший, основополагающий закон жизни, любовь является единственным

нравственным законом. Закон любви – не заповедь, а выражение самой сущности

христианства. Это – вечный идеал, к которому люди будут бесконечно

стремиться. Иисус Христос не ограничивается прокламацией идеала. Наряду с

этим он дает заповеди.

В толстовской интерпретации таких заповедей пять. Вот они:

1) Не гневайся;

2) Не оставляй жену;

3) Не присягай никогда никому и ни в чем;

4) Не противься злому силой;

5) Не считай людей других народов своими врагами.

Заповеди Христа – “все отрицательные и показывают только то, чего на

известной степени развития человечества люди могут уже не делать. Заповеди

эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства...”. Они не могут не

быть отрицательными, поскольку речь идет об осознании степени несовершенства.

Они – не более чем ступень, шаг на пути к совершенству. Они, эти заповеди,

составляют в совокупности такие истины, которые как истины не вызывают

сомнений, но еще не освоены практически, то есть истины, по отношению к

которым выявляется свобода современного человека. Для современного человека

они уже являются истинами, но еще не стали повседневной привычкой. Человек

уже смеет так думать, но еще не способен так поступать. Поэтому они, эти

возвещенные Иисусом Христом истины, являются испытанием свободы человека.

Непротивление как проявление закона любви

По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: “Не

противься злому”, налагающая запрет на насилие. Древний закон, осуждавший зло

и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть

использованы во благо – как справедливое возмездие по формуле “око за око”.

Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть

благом никогда, ни при каких обстоятельствах. Запрет на насилие является

абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И на зло надо отвечать

Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть по крайней мере

три связанных между собой определения насилия. Во-первых, он отождествляет

насилие с убийством или угрозой убийства. Необходимость применения штыков,

тюрем, виселиц и других средств физического разрушения возникает тогда, когда

стоит задача внешнего принуждения человека к чему-либо. Отсюда – второе

определение насилия как внешнего воздействия. Необходимость внешнего

воздействия, в свою очередь, появляется тогда, когда между людьми нет

внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому важному определению

насилия: “Насиловать значит делать то, чего не хочет тот, над которым

совершается насилие”. В таком понимании насилие совпадает со злом и оно прямо

противоположно любви. Любить – значит делать так, как хочет другой, подчинять

свою волю воле другого. Насиловать – значить подчинять чужую волю своей.

Непротивление – больше чем отказ от закона насилия. “Признание жизни каждого

человека священной есть первое и единственное основание всякой

нравственности”. Непротивление злу как раз и означает признание изначальной,

безусловной святости человеческой жизни.

Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за

пределами его компетенции. Он одновременно вообще отказывается от того, чтобы

быть судьей по отношению к другому. Человеку не дано судить человека. В тех

же случаях, когда мы как будто бы судим других людей, называя одних добрыми,

других злыми, то мы или обманываем себя и окружающих, Человек властен только

над собой. “Все, что не твоя душа, все это не твое дело”, – говорит Толстой.

Называя кого-то преступником и подвергая его насилию, мы отнимаем у него это

человеческое право. Отказываясь сопротивляться злу насилием, человек признает

эту истину, он отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не

других людей надо исправлять, а самого себя.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со злом в

самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в

такую область, которая ему не подконтрольна. Люди, совершающие насилие, как

правило, скрывают это. Скрывают и от других и от самих себя. В особенности

это касается государственного насилия, которое так организовано, что “люди,

совершая самые ужасные дела, не видят своей ответственности за них. ...Одни

потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые

доложили, шестые предписали, седьмые исполнили”. И никто не виноват.

Размытость вины в подобных случаях – не просто результат намеренного

стремления спрятать концы. Она отражает само существо дела: насилие

объективно является областью несвободного и безответственного поведения. Люди

через сложную систему внешних обязательств оказываются соучастниками

преступлений, которые бы ни один из них не совершил, если бы эти преступления

зависели только от его индивидуальной воли. Непротивление от насилия

отличается тем, что оно является областью индивидуально ответственного

поведения. Как ни трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от

самого человека. Нет таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился

на непротивление.

Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления. Три

из них являются наиболее распространенными.

Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его

трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве захватывать

собственность и защищать ее легко? А пахать землю не сопряжено с трудностями?

На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно

которой выправление человеческой жизни зависит не от самих людей, их разума и

совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или исторического закона.

“Человеческой природе свойственно делать то, что лучше”. Нет объективного

предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают решения.

Поэтому утверждать об учении, которое относится к человеческому выбору,

касается решимости духа, а не физических возможностей, утверждать про такое

учение, что оно хорошо для людей, но невыполнимо, – значит противоречить

самому себе.

Второй аргумент состоит в том, что “нельзя идти одному человеку против всего

мира”. Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, а

все остальные будут продолжать жить по прежним законам, то я буду осмеян,

избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть путь

спасения для того, кто следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он рад бы

последовать этому учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере

не понимает, о чем идет речь. Это подобно тому, как если бы тонущий человек,

которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать, что он охотно

воспользовался бы веревкой, да боится, что другие не сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение

осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с большими

страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь

вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во

имя Бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен:

тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и

богатства, болезни и здоровья, неизбежности смерти жизнь христианина не лучше

жизни язычника, но она по сравнению с последней имеет то преимущество, что не

поглощается полностью пустым занятием мнимого обеспечения жизни, погоней за

властью, богатством, здоровьем. В жизни сторонников учения Христа меньше

страданий уже хотя бы по той причине, что они свободны от страданий,

связанных с завистью, разочарованиями от неудач в борьбе, соперничеством.

Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что люди главным образом страдают

не из-за их христианского всепрощения, а из-за их мирского эгоизма. Учение

Христа не только более нравственно, но оно и более благоразумно. Оно

предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей.

Таким образом, обыденные аргументы против непротивления являются не более чем

предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти

прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни,

уйти от личной ответственности за то, как они живут.

Непротивление есть закон

Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае,

если понимать ее не как изречение, а как закон – правило, не знающее

исключений и обязательное для исполнения. Допустить исключения из закона

любви – значит признать, что могут быть случаи нравственно оправданного

применения насилия. Если допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах

может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же это

может сделать и любой другой. Ведь все своеобразие ситуации и состоит в том,

что люди не могут прийти к согласию по вопросу о добре и зле. Если мы

допускаем хоть один случай “оправданного” убийства, то мы открываем их

бесконечную череду. Чтобы применять насилие, необходимо найти такого

безгрешного, кто может безошибочно судить о добре и зле, а таких людей не

существует.

Толстой считал также несостоятельной аргументацию в пользу насилия, согласно

которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает большее насилие.

Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей жертвой, мы никогда не

можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он свое намерение в

действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в последний миг в его

сознании. Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть

стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается и что наша

казнь не окажется бесполезной жестокостью. Но и допустив, что речь идет о

преступнике закоренелом, который бы никогда не изменился, казнь не может быть

оправдана, ибо казни так воздействуют на окружающих, в первую очередь близких

казнимому людей, что порождают врагов вдвое больше и вдвое злее, чем те, кто

были убиты и зарыты в землю. Насилие имеет тенденцию воспроизводиться в

расширяющихся масштабах. Поэтому самая идея ограниченного насилия и

ограничения насилия насилием является ложной. Именно эта-то идея и была

отменена законом непротивления. Насилие легко совершить. Но его нельзя

оправдать. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие,

на убийство. Его заключение категорично – такого права не существует. Если мы

принимаем христианские ценности, и считаем, что люди равны перед Богом, то

нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и

логики. Поэтому-то Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая

намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или по другим личным поводам.

Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает

убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он,

поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне.

Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, как

“Смертная казнь, – пишет Толстой в “Воспоминаниях о суде над солдатом”, – как

была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о

совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания

невозможности их совершения”.

Почему люди держатся за старое?

“Стоит людям поверить учению Христа и исполнять его, и мир будет на земле”.

Но люди в массе своей не верят и не исполняют учение Христа. Почему? По

мнению Л. Н. Толстого, есть по крайней мере две основные причины. Это, во-

первых, инерция предшествующего жизнепонимания и, во-вторых, искажение

христианского учения.

До того как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в обществе

господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно воплотилось в

соответствующий строй человеческой жизни, вошло в быт, привычку. Самым

главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей

воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и т. д. Словом,

вся цивилизация основана на законе насилия, хотя, и не сводится к нему.

Л. Н. Толстой считает, что истина Христа, которую мы находим в Евангелиях,

была в по следующем искажена наследовавшими ему церквами. Искажения коснулись

трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь объявила, что только она

правильно понимает и исполняет учение Христа. Такое утверждение противоречит

духу учения, которое нацеливает на движение к совершенству и по отношению к

которому ни один из последователей, ни отдельный человек, ни собрание людей,

не могут утверждать, что они его окончательно поняли. Во-вторых, они

поставили спасение в зависимость от определенных обрядов, таинств и молитв,

возвели себя в статус посредников между людьми и Богом. В-третьих, церкви

извратили смысл самой важной четвертой заповеди о непротивлении злу,

поставили ее под сомнение, что было равносильно отмене закона любви. Сфера

действия принципа любви была сужена до личной жизни, домашнего обихода, “для

общественной же жизни признавалось необходимым для блага большинства людей

употребление против злых людей всякого рода насилия, тюрем, казней, войн,

поступков, прямо противоположных самому слабому чувству любви”.

“Вместо того чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру

перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало

никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они

жили... Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет,

поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою, во всем

противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым

бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним. И

кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни,

и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то

и состоит учение Христа”. В результате сложилось положение, когда люди на

словах исповедуют то, что они на деле отрицают и когда они ненавидят порядок

вещей, который сами поддерживают. Насилие получило продолжение в обмане.

“Ложь поддерживает жестокость жизни, жестокость жизни требует все больше и

больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и то, и другое”.

Заключение

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Что он из-за сугубо

моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие

всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к

пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. Однако это

предположение неправильное.

Идею непротивления нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных

действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных

обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот.

Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к

общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между

людьми в отношения сотрудничества между ними.

злу. Наоборот, он считал, что противиться злу можно и нужно, только не

насилием, а другими ненасильственными методами. Более того только тогда по

настоящему можно противиться насилию, когда отказываешься отвечать тем же.

“Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие

власти, т. е. насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это

совершенно невозможно”. Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного

ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он

понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он

прямо называет такие формы сопротивления, как убеждение, спор, протест,

которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла,

призывают к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют

предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для

последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. И с

этим нельзя не согласиться. Он даже более революционен, чем обычные

революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей,

в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на

коренное изменение духовных основ жизни.

Использованная литература

1. Введение в философию: В 2 т. М., 1990

2. Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., Республика, 1995

3. Розенталь Ì. М. Философский словарь. М., Издательство

политической литературы, 1975

4. Философский энциклопедический словарь. М., 1983

Лев Николаевич Толстой (1828—1910) — один из самых значительных русских писателей и мыслителей. Лев Толстой явился родоначальником движения толстовства, одним из основополагающих тезисов которого является Евангельское «непротивление злу силою».

Эта позиция непротивленчества зафиксирована, согласно Толстому, в многочисленных местах Евангелия и есть стержень учения Христа, как, впрочем, и буддизма.

Подвергая критике обще-ственно-политическое устройство современной ему России, Тол-стой уповал на нравственно-религиозный прогресс в сознании че-ловечества. Идею исторического прогресса он связывал с решени-ем вопроса о назначении человека и смысле его жизни, ответ на который призвана была дать созданная им «истинная религия». В ней Толстой признавал лишь этическую сторону, отрицая бого-словские аспекты церковных учений и в связи с этим роль церкви в общественной жизни. Этику религиозного самосовершенствова-ния человека он связывал с отказом от какой-либо борьбы, с прин-ципом непротивления злу насилием, с проповедью всеобщей любви. По Толстому, «царство божие внутри нас» и потому онто-логически-космологическое и метафизико-богословское понима-ние Бога неприемлемо для него. Считая всякую власть злом, Тол-стой пришел к идее отрицания государства. Поскольку в общест-венной жизни он отвергал насильственные методы борьбы, постольку считал, что упразднение государства должно произойти путем отказа каждого от выполнения общественных и государст-венных обязанностей. Если религиозно-нравственное самосовер-шенствование человека должно было дать ему определенный ду-шевный и социальный порядок, то, очевидно, что полное отрица-ние всякой государственности такого порядка гарантировать не могло. В этом проявилась противоречивость исходных принципов и сделанных из них выводов в утопической философии Толстого.

Сущность познания Толстой усматривал в уяснении смысла жизни — основного вопроса всякой религии. Именно она призвана дать ответ на коренной вопрос нашего бытия: зачем мы живем и каково отношение человека к окружающему бесконечному миру. «Самое короткое выражение смысла жизни такое: мир движется, совершенствуется; задача человека — участвовать в этом движе- нии, подчиняясь и содействуя ему» . Согласно Толстому, Бог есть любовь. В своих художественных творениях Толстой апеллировал к народу как носителю истинной веры и нравственности, считая его основой всего общественного здания.

На мировоззрение Толстого оказали огромное влияние Ж.Ж. Руссо, И. Кант и А. Шопенгауэр. Философические искания Толстого оказались созвучными определенной части русского и зарубежного общества (так называемое толстовство). Причем среди его последователей оказались не только члены различных религиозно-утопических сект, но и сторонники специфических «ненасильственных» методов борьбы за социализм. К их числу относится, например, выдающийся деятель национально-освобо- дительного движения Индии М. Ганди, называвший Толстого своим учителем.

Сущность христианства, согласно Толстому, можно выразить в простом правиле: «Будь добрым и не противодействуй злу силою ». «Будь добрым» — это положительное, деятельное содержание нравственности, которое включает в себя все заповеди Нового Завета — возлюби Бога, возлюби ближнего своего как самого себя и т. д. — все деятельное содержание учения Христа. Но если на добро мы отвечаем добром — мы не делаем ничего особенного, «не так ли поступают и язычники?» В этом случае мы находимся в рамках циклических, замкнутых отношений ответного дара: «ты — мне, я — тебе», в которых нет моральности, поскольку мы как бы «платим» за добро, содеянное нам. Другое дело, если мы на зло отвечаем добром. В этом и проявляется высшая нравственность, поскольку мы на себе останавливаем цепочку зла. Ведь зло существует (распространяется) в причинных цепочках зла как ответ на зло злом, а добро, наоборот, — в причинных цепочках добра как ответ на добро добром. Поэтому отвечать злом на зло, насилием на насилие означает давать злу распространяться через нас. Невозможно признать ответное на зло силовое действие остающимся в лоне добра. Поэтому единственный ответ на зло, осуществляемое против нас, может быть только слово, только жест, обращенный к совести, но не противодействие силой! В этом состоит отрицательное, «недеятельное» содержание нравственности. Таким образом, общее правило нравственности можно переформулировать следующим образом: творить новые цепочки добра (положительная, деятельная часть нравственности) и останавливать на себе распространение цепочек зла («не противиться злу силою» — отрицательная, недеятельная часть нравственности). Это означает, отдаривать мир добром сверхмеры — не только за все доброе, содеянное нам (что естественно), но и за все злое. Таким путем, мы не замыкаем добро в дискретных актах взаимного обмена, но делаем добро нашей судьбой — останавливая на себе распространение бесконечных цепочек зла и порождая бесконечные цепочки добра.

Религиозно-философские искания Льва Николаевича Толстого были связаны с переживанием и осмыслением самых разнообразных философских и религиозных учений, на основе чего формировалась мировоззренческая система, отличавшаяся последовательным стремлением к определенности и ясности (в существенной мере - на уровне здравого смысла) при объяснении фундаментальных философских и религиозных проблем и соответственно своеобразным исповедально-проповедническим стилем выражения собственного "символа веры". Факт огромного влияния литературного творчества Толстого на русскую и мировую культуру совершенно бесспорен. Идеи же писателя вызывали и вызывают гораздо более неоднозначные оценки. Они также были восприняты как в России (в философском плане, например, Н. Н. Страховым, в религиозном - стали основой "толстовства" как религиозного течения), так и в мире (в частности, очень серьезный отклик проповедь Толстого нашла у крупнейших деятелей индийского национально- освободительного движения). В то же время критическое отношение к Толстому именно как к мыслителю представлено в российской интеллектуальной традиции достаточно широко. О том, что Толстой был гениальным художником, но "плохим мыслителем", писали в разные годы В. С. Соловьев, Н. К. Михайловский, Г. В. Флоровский, Г. В. Плеханов, И. А. Ильин и другие. Однако, сколь бы серьезными подчас ни были аргументы критиков толстовского учения, оно безусловно занимает свое уникальное место в истории русской мысли, отражая духовный путь великого писателя, его личный философский опыт ответа на "последние", метафизические вопросы.

Глубоким и сохранившим свое значение в последующие годы было влияние на молодого Толстого идей Ж. Ж. Руссо. Критическое отношение писателя к цивилизации, проповедь "естественности", вылившаяся у позднего Л. Толстого в прямое отрицание значения культурного творчества, в том числе и своего собственного, во многом восходят именно к идеям французского просветителя. К более поздним влияниям следует отнести моральную философию А. Шопенгауэра ("гениальнейшего из людей", по отзыву русского писателя) и восточные (прежде всего буддийские) мотивы в шопенгауэровском учении о "мире как воле и представлении". Впрочем, в дальнейшем, в 80-е годы, отношение Толстого к идеям Шопенгауэра становится критичней, что не в последнюю очередь было связано с высокой оценкой им "Критики практического разума" И. Канта (которого он характеризовал как "великого религиозного учителя"). Однако следует признать, что кантовские трансцендентализм, этика долга и в особенности понимание истории не играют сколько-нибудь существенной роли в религиозно-философской проповеди позднего Толстого, с ее специфическим антиисторизмом, неприятием государственных, общественных и культурных форм жизни как исключительно "внешних", олицетворяющих ложный исторический выбор человечества, уводящий последнее от решения своей главной и единственной задачи - задачи нравственного самосовершенствования. В. В. Зеньковский совершенно справедливо писал о"панморализме" учения Л. Толстого. Этическая доктрина писателя носила во многом синкретический, нецелостный характер. Он черпал свое морализаторское вдохновение из различных источников: Ж. Ж. Руссо, А. Шопенгауэр, И. Кант, буддизм, конфуцианство, даосизм. Но фундаментом собственного религиозно-нравственного учения этот далекий от какой бы то ни было ортодоксальности мыслитель считал христианскую, евангельскую мораль. Фактически основной смысл религиозного философствования Толстого и заключался в опыте своеобразной этизации христианства, сведения этой религии к сумме определенных этических принципов, причем принципов, допускающих рациональное и доступное не только философскому разуму, но и обычному здравому смыслу обоснование. Собственно, этой задаче посвящены все религиозно-философские сочинения позднего Толстого: "Исповедь", "В чем моя вера?", "Царство Божие внутри вас", "О жизни" и другие. Избрав подобный путь, писатель прошел его до конца. Его конфликт с церковью был неизбежен, и, конечно, он носил не только "внешний" характер: критика им основ христианской догматики, мистического богословия, отрицание "божественности" Христа. С наиболее серьезной философской критикой религиозной этики Л. Толстого в свое время выступали В. С. Соловьев ("Три разговора") и И. А. Ильин ("О сопротивлении злу силою").

Суть толстовства в следующем:

• . многие религиозные догмы должны быть подвергнуты критике и отброшены, как и пышный церемониал, культы, иерархия;
• . религия должна стать простой и доступной для народа;
• . Бог, религия — это добро, любовь, разум и совесть;
• . смысл жизни — самосовершенствование;
• . главное зло на Земле - смерть и насилие;
• . необходимо отказаться от насилия как способа решения каких-либо проблем;
• . в основе поведения человека должно быть непротивление злу;
• . государство — отживающий институт и, поскольку оно — аппа-рат насилия, не имеет права на существование;
• . всем необходимо возможными способами подрывать государст-во, игнорировать его — не ходить на работу чиновникам, не участвовать в политической жизни и т. д.

За свои религиозно-философские взгляды в 1901 г. Л.Н. Тол-стой был подвергнут анафеме (проклятию) и отлучен от Церкви.

Гениальный писатель и глубокий мыслитель Л.Н. Толстой занимает важное место в русской философии второй половины XIX в. В центре его религиозно-философских исканий стоят вопросы понимания Бога, смысла жизни, соотношения добра и зла, свободы и нравственного совершенствования человека. Он выступил с критикой официального богословия, церковной догматики, стремился обосновать необходимость общественного переустройства на принципах взаимопонимания и взаимной любви людей и непротивления злу насилием.

Для Толстого Бог - это не Бог Евангелия. Он отрицает все те его свойства, какие рассматриваются в православном вероучении. Он стремится освободить христианство от слепой веры и таинства, видя предназначение религии в доставлении человеку земного, а не небесного блаженства. Бог представляется ему не Личностью, которая может открываться людям, а туманным, неопределенным Нечто, неопределенным началом духа, живущим во всем и в каждом человеке. Это Нечто является и хозяином, велящим поступать нравственно, творить добро и уклоняться от зла.

Нравственное совершенствование человека Толстой отождествлял с вопросом о сущности жизни. Он оценивает сознательную, культурную и социальную жизнь с ее условностями как жизнь лживую, призрачную и в сущности ненужную людям. И это относится, прежде всего, к цивилизации. Толстой рассматривает ее как отсутствие у людей потребности сближения, как стремление к личному благосостоянию и игнорирование всего, что прямо не относится к собственной особе, как убеждение в том, что лучшее благо мира - деньги. Цивилизация, считает Толстой, калечит людей, разъединяет их, искажает все критерии оценки человека и лишает людей наслаждения общения, наслаждения человеком.

Для Толстого подлинной, не замутненной цивилизацией является "природная" первожизнь, которая включает в себя вечную природу и звездное небо, рождение и смерть, труд, жизнь, какой ее представляет непредвзятый взгляд на мир простого человека из народа. Именно такая жизнь и является единственно нужной. И все жизненные процессы, считает Толстой, направляет непогрешимый, всемирный, всепроникающий Дух. Он в каждом человеке и во всех людях, взятых вместе, он вкладывает в каждого стремление к тому, что должно, велит людям бессознательно жаться друг к другу, дереву расти к солнцу, цветам увядать к осени. И его блаженный голос заглушает шумное развитие цивилизации. Только такое натуральное начало жизни, и ее первозданная гармония могут способствовать земному счастью человека, утверждает Толстой.

Наиболее полно нравственную позицию Толстого раскрывает его учение о непротивлении злу насилием. Толстой исходил из предположения, что Бог установил в мире закон Добра, которому должны следовать люди. Сама по себе человеческая природа естественно благостна, безгрешна. И если человек творит зло, то только по незнанию закона Добра. Добро само по себе есть разумное, и лишь оно ведет к жизненному благополучию и счастью. Осознание этого предполагает "высшую разумность", которая всегда хранится в человеке. В отсутствии такого выходящего за рамки повседневной жизни понимания разумности и заключается зло. Понимание добра сделает невозможным появление зла, считает Толстой. Но для этого важно "пробудить" в себе высшую разумность путем отрицания обычных представлений о разумности повседневной жизни. А это вызывает душевный дискомфорт переживания людей, ибо всегда страшно отказаться от привычного, видимого ради необычного, невидимого.

Отсюда активное обличение Толстым зла и лжи реальной жизни и призыв к немедленному и окончательному осуществлению добра во всем. Важнейшим шагом в достижении этой цели является, по убеждению Толстого, непротивление злу насилием. Для Толстого заповедь непротивления злу насилием означает безусловное нравственное начало, обязательное для исполнения всеми, закон. Он исходит из того, что непротивление не означает примирение со злом, внутреннюю капитуляцию перед ним. Это особый вид сопротивления, т.е. неприятия, осуждения, отвержения и противодействия. Толстой подчеркивает, что, следуя учению Христа, все деяния которого на земле были противодействием злу в его многообразных проявлениях, необходимо бороться со злом. Но эту борьбу следует полностью перенести во внутренний мир человека и осуществлять ее определенными путями и средствами. Лучшими средствами такой борьбы Толстой считает разум и любовь. Он верит, что если на любое враждебное действие отвечать пассивным протестом, непротивлением, то враги сами прекратят свои действия и зло исчезнет. Применение насилия по отношению к ближнему, которого Заповедь требует любить, лишает человека возможности блаженства, душевного комфорта, считает Толстой. И наоборот, подставление щеки и подчинение чужому насилию только укрепляет внутреннее сознание собственной нравственной высоты. И это сознание не сможет отнять никакой произвол со стороны.

Толстой не раскрывает содержание самого понятия зла, которому не следует противиться. И поэтому идея непротивления носит абстрактный характер, существенно расходится с реальной жизнью. Толстой не хочет видеть разницы в прощении человеком своего врага ради спасения своей души и бездеятельностью государства, например по отношению к преступникам. Он игнорирует, что зло в своих разрушительных действиях ненасытно и что отсутствие противодействия только поощряет его. Заметив, что отпора нет и не будет, зло перестает прикрываться личиной добропорядочностью, и проявляет себя открыто с грубым и нахальным цинизмом.

Все эти непоследовательности и противоречия вызывают определенное недоверие к позиции толстовского непротивления. Оно приемлет цель - преодоление зла, но делает своеобразный выбор о путях и средствах. Это учение не столько о зле, сколько о том, как не следует его преодолевать. Проблема не в отрицании противления злу, а в том, всегда ли насилие может быть признано злом. Эту проблему последовательно и четко Толстой решить не сумел.

Итак, развитие русской философии в целом, ее религиозной линии в частности подтверждает, что для понимания российской истории, русского народа и его духовного мира, его души важно познакомиться и с философскими поисками русского ума. Это обусловлено тем, что центральными проблемами этих поисков были вопросы о духовной сущности человека, о вере, о смысле жизни, о смерти и бессмертии, о свободе и ответственности, соотношении добра и зла, о предназначенности России и многие другие. Русская религиозная философия активно способствует не только приближению людей к путям нравственного совершенствования, но и приобщению их к богатствам духовной жизни человечества.

Религиозно-философские взгляды Льва Толстого

Лев Николаевич Толстой не был философом, богословом в полном смысле слова. И сначала я не собирался посвящать целую встречу его религиозно-философским воззрениям. Но все-таки я вижу, что это необходимо. И сегодня мы остановимся на нем в нашем интересном и непростом путешествии по области, долгое время скрываемой от людей, интересующихся русской религиозной мыслью.

Когда мы говорим о Толстом, то прежде всего имеем в виду писателя, автора романов, повестей, но забываем о том, что он также и мыслитель. Можно ли назвать его крупным мыслителем? Он был крупный человек, он был великий человек. И даже если мы не можем принять его философию, почти каждый из нас благодарен ему за какие-то радостные мгновения, нами испытанные, когда мы читали его повести, его художественные произведения. Мало находится людей, которые вообще бы не любили его творчества. В разные эпохи нашей собственной жизни Толстой вдруг открывается нам с каких-то новых, неожиданных сторон.

Если это так, то имеем ли мы право рассуждать, как рассуждают некоторые люди: Толстой был гений литературы, а то, что он писал что-то скучное по философии и религии, — это лучше не затрагивать, и хорошо, что это никогда не включают в собрания сочинений, кроме академического? (А академическое — это малодоступное грандиозное 90-томное собрание, с которым работают в основном специалисты-литературоведы и историки.) Поэтому неудивительно, что на протяжении всего времени, прошедшего после смерти Льва Николаевича, особенно в советский период, мало кто серьезно обращал внимание на эту сторону его творческой деятельности.

Но, друзья мои, это великая неблагодарность! Я говорю вам это совершенно искренне. Являясь православным священником, членом той Церкви, которая издала определение, отлучающее Толстого от Церкви, я тем не менее подчеркиваю, что это вовсе не означает, что мы должны быть несправедливы к этому человеку и перечеркнуть то, что волновало этого ушедшего из жизни гиганта, может быть, гораздо больше, чем его художественные произведения. Это была его внутренняя жизнь, это было то, что мучило и восторгало его на протяжении всей его долгой жизни.

Те немногие из вас, кто, возможно, читал его дневники, легко могли убедиться, как рано Толстой начал анализировать свои поступки, как рано он стал задумываться над смыслом жизни, как думал о смерти, об этических свойствах человеческого бытия и человеческого общества. И оказывается, он не просто писатель, а действительно некая синтетическая могучая личность.

Около 90 лет тому назад Дмитрий Сергеевич Мережковский написал книгу «Лев Толстой и Достоевский». Он хотел представить Толстого (и справедливо) как полнокровного гиганта, как человека-скалу, как некоего великого язычника; а Достоевского — только как христианина, как фанатичного, одухотворенного, спиритуального проповедника духа. Ясновидец духа и ясновидец плоти — любимая антитеза Дмитрия Сергеевича Мережковского. Какое-то зерно истины в этом есть. Обычно мы говорим: скорбные глаза Достоевского, мучительная муза Достоевского, мучительный гений Достоевского, страдальческая жизнь. А Толстой — полноводный и полнокровный.

Это ошибка, друзья мои, ошибка наша, как детей, равнодушных к страданиям отцов. Ибо Лев Николаевич Толстой был человеком не менее трагичным, чем Достоевский. И я вам прямо скажу — более трагичным, намного более трагичным. И современники, и многие потомки это просмотрели. Я не буду вдаваться в детали. Но вы задумайтесь над тем, что человек, создавший одну из величайших русских национальных эпопей — «Войну и мир», — выступал против патриотизма. Человек, который написал страстные, бессмертные строки о любви (и в старости писал: вспомните «Воскресение», момент встречи Нехлюдова и Кати, когда они еще молоды; это пишет старик и как пишет!), этот человек, описавший любовь в ее разных оттенках и аспектах (любовь-восхищение, любовь-страсть), вообще считал брак каким-то недоразумением и в «Крейцеровой сонате» перечеркнул его.

Человек, который большую часть жизни был проповедником евангельской этики, а последние 30 лет жизни посвятил проповеди христианского учения (как он его понимал), оказался в конфликте с христианской Церковью и в конечном счете был отлучен от нее. Человек, который проповедовал непротивление, был воинствующим борцом, который с ожесточением Степана Разина или Пугачева набросился на всю культуру, разнося ее в пух и прах. Человек, который стоит в культуре как феномен (его можно сравнить только с Гёте, если брать Западную Европу), универсальный гений, который за что бы ни брался — пьесы ли, публицистика ли, романы или повести — всюду эта мощь! И этот человек высмеивал искусство, зачеркивал его и в конце концов выступил против своего собрата Шекспира, считая, что Шекспир зря писал свои произведения. Лев Толстой — величайшее явление культуры — был и величайшим врагом культуры.

И наконец, давайте подумаем о его личной судьбе. Вспомним Достоевского: фигура трагическая, в молодости приговорен к расстрелу, тяжелая судьба. Но у него была любовь и гармония с Анной Григорьевной. И хотя жил он трудно, но так, как это соответствовало его духу, мысли, стилю его жизни. А Толстой годами терзался тем, что стиль его жизни противоположен тому, что он проповедует, годами восставал против этого — и вынужден был терпеть до конца дней, можно сказать, до своего побега и смертного часа. Человек, который убежал из дома, — фигура, безусловно, глубоко трагическая. И это лишь немногое из того, что можно было бы назвать. И именно поэтому мы с вами должны с уважением и бережностью подходить к тому, что терзало и мучило Толстого, что превращало его жизнь в трагедию, в драму.

Теперь поставим вопрос о его религиозно-философских воззрениях. Толстой писал, очень часто повторяя это в разных вещах: «Я только в детстве имел традиционную веру, а с 14 лет я полностью от нее отошел и жил в пустоте, как все мои современники». Конечно, не надо принимать эти слова буквально. Вера у него была. Но это была вера туманная, расплывчатая, типа деизма. Вы знаете, наверное, что вместо креста молодой Толстой носил портрет Жан-Жака Руссо. И это не случайно.

Жан Жак Руссо — великая, огромная историческая фигура европейского и общечеловеческого масштаба. Он поставил перед людьми вопрос, который до сих пор не снят (хотя Руссо, вероятно, и не был до конца прав), — вопрос о том, не является ли цивилизация нашим врагом? Не является ли путь назад, к простоте жизни, единственным спасением человечества? Жан Жак Руссо говорил об этом в XVIII в., когда не было ни атомных электростанций, ни отравленных рек, ни той уродливой скученности городов, которая сейчас превращает столицы мира в какой-то немыслимый человекоубийственный муравейник. Но уже тогда Руссо, как у нас принято писать в учебниках, гениально предвидел всю эту абракадабру XX в. И Толстой это чувствовал, чувствовал всеми фибрами своей души и впитал это не только из французской традиции (которая была ему родной, он был европейцем по образованию), но и из русской традиции.

Вспомните, в чем драма «Цыган» Пушкина. Это тот же вопрос руссоизма. Но Пушкин его решил мудро и по-другому, потому что колоссальный инстинкт этого суперчеловека позволил ему открыть перед нами истину: никуда человек от себя не убежит, ни в какие таборы, ни в какие леса. Пушкин на своем Алеко и проделал этот эксперимент — побег от цивилизации. А от греха не убежишь! Грех уйдет с тобой и в дикость.

Но Толстой (впрочем, как и многие другие писатели) все-таки не мог расстаться с этой мечтой. Она была и будет мечтой человечества, пусть на пятьдесят процентов иллюзорной. Когда она появилась? Три тысячи лет назад. Еще в древности китайские философы говорили, что пора бросить все искусственное и перейти на естественное. Уже античные киники (это не циники, это теперь мы их так называем), киники-философы жили под девизом: «назад, к природе» — и ходили в чем попало, думая, что тем самым они приближаются к природной жизни. А шутники производили название «киники» от слова «кинос» — собака, потому что те вели собачий образ жизни. И до сих пор мы с вами, когда вырываемся из города, невольно испытываем чувство облегчения, и ностальгия по природе у нас существует. Но руссоизм это не решение. Для Толстого же это было решением.

«Казаки». Я не буду напоминать сюжет, вы читали и наверняка помните эту вещь. Кто такой Оленин? Это тот же Лев Николаевич, молодой офицер. Куда он стремится? Вернуться к природе, слиться с ней. Марьяна для него — это образ Матери-Природы, Земли. Вернуться к этому небу, к этим виноградникам, к этим горам, к диким животным, за которыми охотится дядя Ерошка, такой же дикий, как и кабаны, которые шастают по зарослям, и к этим горцам, которые стреляют... Куда-то исчезли нравственные нормы, а нравственностью становится закон природы. А потом вдруг выясняется для Оленина, что все это была иллюзия, что не может он назад, не может. И ему горько, стыдно, жалко. Оленин жалеет, как, вероятно, жалел и Лев Толстой, что пути назад нет, что движение здесь одностороннее.

И вот тогда, задолго до своего духовного кризиса, Лев Толстой начинает искать выход. Он ищет его в труде, в семье, в том, что мы называем счастьем. Но вспомните его тоже раннюю вещь — «Семейное счастье». Мыльный пузырь. Это мрачная вещь. Он воспевает, как настоящий художник, самое дорогое, священное, а потом все куда-то расплывается, и он хоронит это.

И в «Войне и мире», увлеченный великой бессмертной картиной движения истории, Толстой выступает не как человек без веры. Он верит — в фатум. Он верит в какую-то таинственную силу, которая неуклонно ведет людей туда, куда они не хотят. Древние стоики говорили: «Судьба ведет согласного. Противящегося судьба тащит». Вот эта судьба действует в его произведениях. Как бы мы ни любили «Войну и мир» (я очень люблю эту вещь, перечитывал ее, естественно, десятки раз), но меня всегда удивляло, как Толстой, такая великая личность, не чувствовал значения личности в истории. Для него Наполеон только пешка, и масса людей, в основном, действует, как муравьи, которые движутся по неким таинственным законам. И когда Толстой пытается объяснить эти законы, я думаю, вы все согласитесь, его отступления, исторические вставки, кажутся намного слабее, чем сама полнокровная, мощная, многогранная картина совершающихся событий — на поле брани, или в салоне фрейлины, или в комнате, где сидит один из героев.

Какая там еще вера, кроме таинственного рока. Вера, что возможно слиться с природой, опять оленинская мечта. Вспомните князя Андрея, как он внутренне беседует с дубом. Что такое этот дуб, просто старое знакомое дерево? Нет, это одновременно и символ, символ вечной природы, к которой стремится душа героя. Поиски Пьера Безухова. Тоже все бессмысленно... Разумеется, никому из героев Толстого и в голову не приходит найти по-настоящему христианский путь. Почему это так? Потому что лучшие люди ХIХ в., после катастроф века XVIII, оказались так или иначе отрезаны от великой христианской традиции. От этого трагическим образом пострадали и Церковь, и общество. Последствия этого раскола пришли в XX в. — как грозное событие, едва не разрушившее всю цивилизацию нашей страны.

А где же ищет выход Пьер Безухов? Он идет в масоны. Их обряды (вы помните — завязывание глаз и всякие словеса) — что это было? Попытка имитировать Церковь. Общий кризис христианской Церкви в XVII—XVIII вв. привел к довольно разрозненным, правда, но повсеместным попыткам создать имитацию Церкви на основании простейших догматов: Бог, душа, бессмертие. То есть догматы деизма, который отрицает и Откровение, и Боговоплощение, и личность Иисуса Христа как Откровение Бога на земле, а представляет Его только как учителя и пророка.

Деизм распространился с необычайной силой, и мы знаем, что выдающиеся люди XVIII и начала ХIХ в. примыкали к этим идеям; масонами были и Моцарт, и Лессинг, в России Новиков, Баженов и многие другие. И герои Толстого также. Не в Церкви он ищет, а в псевдоцеркви, которая вместо священных почти двухтысячелетних символов христианства проходит через систему этих придуманных интеллектуалами доморощенных символов и обрядов. И, конечно, все это ему очень быстро опостылело, как и Пушкину, который тоже начал с масонства и тоже принял обряды, а потом все это отбросил, как и Карамзин.

Затем — «Анна Каренина». Опять трагедия. Я думаю, что те из вас, кто читал Толстого поглубже, знают, что он хотел изобличить нравственное падение Анны и показать, как этот рок, судьба, этот таинственный Бог, который царит над всем, как Он расправился с грешницей. И поэтому Лев Толстой начал свой роман словами Писания, словами Божьими: «Мне отмщение, и Аз воздам». Эти слова означают призыв Божий к человеку не стремиться к мщению. Ведь до христианства мщение было святым долгом. И иногда этот «святой долг» истреблял целые племена, потому что, если убить одного, то его родные должны убить кого-то из рода убийцы, и так вендетта шла непрерывно, пока иные деревни не становились пустыми, особенно в горах. Так вот, Бог говорит через своего пророка: «Мне отмщение, Я воздаю». Но Толстой истолковал эти слова по-другому: судьба, то есть Бог, мстит человеку за грех, наказывает.

Толстой рисует историю женщины. И парадокс! Кто из нас не сочувствовал Анне?! Автор невольно оказался на ее стороне, а не на стороне, скажем, ее мужа, которого он старался описать объективно, и в какие-то моменты мы переживаем вместе с Карениным, особенно тогда, когда он пытается простить Анну — как он трогательно вдруг оговаривается: «Я так много пелестладар», — говорит он. Вот это косноязычие — у надменного сенатора, привыкшего чеканить каждое слово, вдруг показывает, что за его холодной внешностью бьется живое сердце. А все-таки симпатии читателя остаются всегда с бедной Анной! Ничего не вышло у Толстого. Логика, внутренняя логика жизни и героини, нить жизни вошла в соприкосновение и столкнулась с его замыслом.

И потом наступает кризис. Я хотел зачитать вам, как он пишет об этом кризисе, но — не буду. Вы все люди грамотные, сами прочитаете. Ему было тошно. Когда он был в Арзамасе (а это было время его расцвета), он почувствовал, что умирает. Это был ужас! Иные психиатры скажут, что у него был приступ острой депрессии. Так почему же он был? Откуда?

Иные люди говорят: Бога и веру человек открывает в себе в трудные минуты. Но пресловутое заявление, что «вера — для слабых», что только в неудачах люди приходят в Церковь, опровергается хотя бы вот этим примером. Я знаю таких примеров сотни, но этот пример достаточно яркий и убедительный. Когда Толстой стал искать, наконец, Бога и веру? Когда он стал знаменитым писателем, когда он был уже автором великих романов, которые гремели по всему миру. Когда у него была любимая жена, любящая семья, хор благодарных читателей. В конце концов, он был богатым человеком. Он все имел из того, что сегодня любому современному человеку кажется эталоном счастья. И вдруг в этот момент он остановился.

Об этом Толстой пишет с необычайной искренностью в первой своей религиозно-философской книге, которая называется «Исповедь». Эта книга впоследствии должна была послужить прологом к его тетралогии, то есть к четырехтомному сочинению, название которому Лев Николаевич так и не придумал; в тетралогию вошли «Исповедь» (как прелюдия), «Исследование догматического богословия», перевод и толкование четырех Евангелий, «В чем моя вера?» и, впоследствии, пятая, дополнительная книга, которая называется «Царство Божие внутри нас». Это главная религиозно-философская книга Толстого. Она суммирует его мировоззрение, показывает его в динамике, показывает, каким образом Толстой пришел к этим взглядам.

«Исповедь» — самая волнующая из этих книг. Я должен сразу признаться вам, что читать религиозно-философские произведения Толстого трудно. И не потому, друзья мои, что это возвышенная, усложненная, утонченная метафизика. И не потому, что это, как у Флоренского, текст, оснащенный какими-то своеобразными словами, обилием иноязычных вставок, ссылок, огромным аппаратом. А потому, что, как ни странно, это литература, обладающая безмерно меньшей силой, нежели художественные произведения Толстого. Уже тогда многие люди, которые объективно оценивали Толстого, обращали внимание на то, что тот крылатый, мощный дар настоящего орла, который парил над душами, судьбами, событиями и лицами, вдруг покидал Толстого, когда он пытался изложить свое учение. И не подумайте, что я говорю это пристрастно, что мне хочется унизить философские взгляды Толстого. Великого человека нельзя унизить. Но объективно надо говорить то, что есть. И правоту моих слов вы легко можете проверить сами, читая эти книги.

Сейчас готовится к печати томик Толстого, куда войдут именно эти произведения. Не отмахивайтесь, прочтите. Хотя бы часть. Я говорю это вам, не боясь посеять соблазны, потому что я верю, что у вас достаточно разума и критического чутья, чтобы понять и отделить мякину от настоящего зерна.

Иные мои христианские друзья и коллеги говорят: зачем это нужно было издавать? Мы читали его романы, а это пусть останется для литературоведов и историков. Так может говорить только тот, кто боится за истину, а за истину бояться не надо. Она сама себя будет отстаивать. И потом, не надоело ли нам цензурное отношение к литературе, мышлению, к искусству, культуре, религии? По-моему, мы сыты этим, у нас достаточно обкарнывали, достаточно искажали картину. Зачем же продолжать эту порочную практику! Вот он перед нами — великий человек. Это может нравиться, не нравиться, но он это создал, и если мы имеем к нему хоть каплю уважения, мы должны принимать все как есть, оценивать, вдумываться. Можно отвергнуть — и Толстой никогда бы не обиделся. Но цензурные ножницы — вот это и есть оскорбление гения, оскорбление человеческого достоинства вообще и унижение культуры.

Итак, наиболее удачная вещь — «Исповедь». Почему? Потому что Толстой не пускается там в длинные, отвлеченные, честно говоря, скучноватые рассуждения, а говорит о своей жизни. Он говорит о том, как она остановилась, что однажды он просто умер. Он говорит: вот, я буду иметь столько-то лошадей, у меня будет столько-то земли. А потом что? А что дальше? Ну, я буду самый знаменитый писатель, буду знаменит, как Мольер, как Шекспир. А зачем это? И вот этот страшный, леденящий душу вопрос — он его потряс до глубины, потому что это был вопрос справедливый.

В чем же смысл нашего существования? Вопрос этот надо ставить перед собой. У нас пытались его заглушать. Два-три поколения пронзительными фанфарами заглушали эти вечные вопросы. Но едва только эти фанфары перестали визжать так громко, как вопрос этот встает снова перед каждым. Зачем и почему? Потомки? Они тоже смертны. Будущее? Совершенно неизвестно, для кого оно. И потом, чем оно лучше настоящего? Зачем все это? Итак, на гребне успеха, в том периоде жизни и в том состоянии, которое древние греки называли «акмэ», то есть высший расцвет, цветение человеческого бытия, сравнительно молодой, не какой-нибудь чахленький, а здоровый человек, который скакал на коне, любил физическую работу, каждый день ходил, путешествовал, человек, охвативший всю культуру (ведь он говорил по-немецки так, что даже немцы не догадывались, что это иностранец); казалось, этот человек все имеет! И вдруг оказывается — ничего. Все лопнуло как мыльный пузырь. И жизнь остановилась, он сказал: «И я умер». И величайшая заслуга мыслителя, философа Толстого, что он поставил этот трагический вопрос перед нами во всей его остроте: к чему всё?

Как человек эрудированный, он стал искать в литературе, в истории человеческой мысли: может быть, там есть что-то? Он обращается к науке — оказывается, наука не в курсе дела. Наука не знает, зачем мы живем, наука имеет дело только с процессами, а процессы — это безразличная вещь, они текут в какую-то сторону и никакого смысла не могут дать, потому что сама по себе наука не знает такой категории как смысл.

Толстой обращается к философии, читает древних мудрецов. Но, конечно, читает очень избирательно — вы не забывайте, что это ведь Лев Толстой. Он ищет то, что ему нужно, и находит. Он открывает Библию, и открывает, конечно, на Экклесиасте, где сказано, что нет пользы человеку, который трудится под солнцем, род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки, и ветер кружится и возвращается на свое место, все реки текут в море, и море не переполняется; и все суета сует и погоня за ветром. Он открывает писания индийцев и слышит слова Будды, что все распадается: все то, что состоит из чего-то, разлагается. Мир проносится как мираж. Он обращается к новейшей философии, то есть к философии его столетия, ХIХ столетия и, конечно, открывает Артура Шопенгауэра — самого талантливого, я бы сказал, гениального писателя, абсолютного пессимиста, который в своих блестяще написанных книгах утверждает, что мир — это мусор и что чем скорее он кончится, тем лучше. И Толстой ограждает себя этой пессимистической философией. И на каждой странице он повторяет: «Я, Будда, Соломон и Шопенгауэр поняли, что все это бесполезно». «Я, Будда, Соломон и Шопенгауэр»... (Соломон — это легендарный автор Екклеcиаста.)

Наука не помогает. Философия говорит, что все бесполезно. Может быть, вера? А, может быть, все-таки есть смысл? Может быть, есть Бог, о котором всегда говорят все поколения? И вдруг, в то мгновение, когда Толстой уловил эту мысль в своем сердце, он вдруг явственно ощутил, что он живет снова! Жизнь снова вернулась в его душу, в его сознание... А потом он сказал себе: но ведь религия учит о таких нелепых вещах, и все это выражено так грубо, так странно. И, как только эта мысль возникла, он опять умер. Все стало пустым и холодным. И Толстой делает первый важнейший вывод: вера есть жизнь, без веры человек не живет.

Я сделал несколько выписок из его сочинений. Разумеется, я не буду вас утомлять этим, но некоторые слова очень важны. Я прочту выдержку из его юношеского дневника, чтобы вы поняли, как давно над ним витала эта мысль. За четверть века до исхода, до его духовного кризиса, когда была написана «Исповедь» и другие книги тетралогии, он в дневнике от 5 марта 1855 г. пишет: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. (Видите, а говорит, никакой веры не имел!) Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле».

Итак, «вера — это жизнь» — совершенно правильная аксиома. И второе — это стремление Толстого создать новую религию, которая бы соответствовала современному (то есть ХIХ в.) популярному мышлению, популярному рационализму, для которого рассудок — это высший судья во всех вещах. Тот рассудок, о котором Пастернак говорил, что он нужен не для познания истины, а чтобы нас не обсчитали в булочной, — этот рассудок для Толстого становится высшим арбитром.

Но как же быть все-таки с этой верой-рассудком? Как все это сочетать? И он делает эксперимент, вполне в его духе. Этот эксперимент не нов. Давайте вспомним Платона Каратаева. Когда я вспоминаю героев Толстого, мне стыдно за мое поколение, потому что все эти «образы» нам в школе так изгадили, что теперь, когда обращаешься к роману «Война и мир», начинаешь вспоминать унылые ряды парт и бубнящих учителей, которые трудились над тем, чтобы привить нам отвращение к русской художественной литературе и вообще ко всей культуре в целом.

Так вот, Платон Каратаев для Толстого — истинный мудрец; он в чем-то выше, чем Пьер и князь Андрей. Как же тут быть? Народ-то верит! (Народ, как его представлял себе граф Лев Николаевич — у него было свое представление о народе; он любил аристократию, как о том вспоминает Берс, брат его жены, и любил народ. Средних он не признавал: он не любил купцов, духовенство — все это были люди не его круга. Или аристократы, или народ. Такое огромное дитя.)

Толстой начинает честно проделывать следующий опыт. Он внешне приобщается к церковной вере (как теперь у нас иные неоправославные), начинает ходить в храм, хотя не понимает, что там делается; начинает соблюдать посты, говеть; ездит по монастырям, по церквам, беседует с архимандритами, епископами; побывал в Оптиной пустыни, беседовал со старцем Амвросием (ныне он уже причислен к лику святых), был достаточно раздражен на него, но все-таки не мог не признать, что этот больной старик дает больше утешения тысячам людей, которые к нему приходят, чем иные здоровые. Но очень скоро эта игра (я употребляю это слово, потому что невольно, по воспоминаниям современников, чувствуется, что это была игра, что Толстой хотел доказать, что все это лишнее, ненужное) окончилась ничем: Толстой отбрасывает церковную веру во имя разума. Что ж, он был философом-рационалистом в духе XVIII века? Да. Не XIX и не XX, а именно XVIII, с его наивнейшей верой во всеобъемлющую власть здравого смысла — в то, что здравый смысл может охватить всю Вселенную.

А могло ли тогдашнее богословие, религиозная философия удовлетворить интеллектуальную жажду Льва Николаевича? Могло. Уже прошел век Хомякова, Чаадаева, уже появились русские религиозные мыслители — первые ласточки. Толстой был современником Сергея Трубецкого, одного из крупнейших русских мыслителей. Но главное, он был хорошо знаком с Владимиром Соловьевым. Вот уж действительно рыцарь разума! Но разум не помешал ему быть христианином! Соловьев был универсальным ученым, поэтом, метафизиком, политологом, историком, экзегетом. И ему это нисколько не мешало.

И вот они встречаются. Опять я должен привести одну замечательную выписку. В присутствии одного очевидца происходила беседа Льва Николаевича с молодым Владимиром Соловьевым. Этот молодой человек своей железной логикой загнал великана Льва Толстого в тупик. «Впервые, — пишет очевидец, — Лев Николаевич не мог ничего возразить. Соловьев как металлическими кольцами сдавливал его». И только скромность Владимира Соловьева стушевала как-то неловкость всей ситуации, когда великий непререкаемый авторитет вынужден был сдаться. Правда, на словах он не сдался, он остался при своем, тем самым доказав, что дело вовсе не в разуме, а в воле. Потому что он не хотел этого. Он хотел упрощенную веру деизма объявить единственной истиной.

Вот Толстой обращается к Библии. Сначала он восхищается Ветхим Заветом как художественным произведением, потом отбрасывает его. Потом берет Новый Завет — отбрасывает. Только Евангелие! И тут ему открывается, что Евангелие есть истинное учение. Но не подумайте, что речь идет об учении Иисуса Христа. Толстой настаивает на том, что есть единое всемирное истинное учение, которое также неплохо выражено у Марка Аврелия, у Сенеки, у Конфуция, у Будды, у Данте Алигьери, у Канта — у кого угодно. Такая туманная, общая вера.

Как ее изложить? Человек сознает себя частью чего-то, что является целым. Это целое мы называем Богом. Бог есть наш хозяин. Он нас послал в этот мир. Бессмертия не существует, потому что личность — это нечто узкое, маленькое. Когда человек умирает, он растворяется в этом целом. Каким-то странным образом этот то ли Бог, то ли какое-то высшее существо, то ли судьба, в точности, как у стоиков, повелевает человеку поступать нравственно. И эти рекомендации высшего существа — элементарны, они всегда были даны, через всех учителей, через всех, но особенно — через Христа.

Когда Толстой пытается изложить Евангелие, он не переводит его, он его перекраивает. Боже упаси вас искать Евангелие в книге, которая называется «Перевод Евангелия Толстым». Вот я цитирую дословно, специально выписал это: «Учение Христа, — пишет он, — имеет общечеловеческий смысл (в каком-то смысле верно). Учение Христа имеет самый простой, ясный, практический смысл для жизни каждого отдельного человека. Этот смысл можно выразить так: Христос учит людей не делать глупостей. В этом и состоит самый простой, всем доступный смысл учения Христа. Христос говорит: не сердись, не считай никого ниже себя — это глупо». И так далее. «Будешь сердиться, будешь обижать людей — тебе же будет хуже». Дальше я не буду цитировать. Так же он рассматривает все остальные пункты.

Если бы, друзья мои, Евангелие сводилось к такой элементарной, я бы сказал еще, утилитарно обоснованной морали («тебе же будет хуже»), то оно ничем не отличалось бы от других древних афоризмов. Более того, если бы Лев Николаевич сказал, что вот, есть учение Конфуция, есть учение стоиков, а есть учение Льва Толстого, — ну что же, оно примкнуло бы к системе нравственных учений. И никакой трагедии не произошло бы. Это учение действительно близко в чем-то буддизму, в чем-то (в большей степени) — китайским воззрениям (недаром Толстой писал предисловие к переводу Лао-цзы, под его редакцией выходили изречения Мен-цзы и других китайских мыслителей).

Китайский пантеизм, индийский — тоже пантеизм (я немного упрощаю) и, наконец, стоический пантеизм — все это очень близко к учению Льва Толстого. Конечно, трудно сказать, какая здесь логика: как может единое безличное начало повелевать человеку что-либо, скажем, повелевать быть добрым. Но Толстой так считал. «Хозяин», — называл он Бога холодным, отчужденным словом.

Итак, Христос на самом деле не внес ничего нового — хотя Толстой в книге «Царство Божие внутри нас» говорит, что это было новое учение, потому что оно говорило о непротивлении злу насилием. Элементы этого учения были уже в Индии, ничего нового в этом не было. Толстой был не только далек от христианства, но, как говорит Николай Александрович Бердяев, редко кто был так далек от личности Христа, как Толстой. У него было сознание дохристианское, внехристианское. Даже Максим Горький после беседы с Толстым вспоминал: «Говорил много о Христе и Будде. О Христе особенно плохо, сентиментально, фальшиво. Советовал читать буддийский катехизис. О Христе говорил снисходительно, явно не любил его».

Как бы мы ни относились к Горькому, он все-таки был человек наблюдательный, и это верно подметил. Потому что даже пошлый Ренан, который описывает жизнь Иисуса Христа, низводя ее до вульгарного вкуса французского обывателя середины прошлого века, всегда Христа любил. Даже Ренан! Ничего подобного мы не найдем в книгах Толстого, он всегда пишет о Христе отчужденно и холодно. Главное для него — учение Христа, учение, — он это слово повторяет миллион раз на нескольких страницах.

А было ли учение? Младший современник Льва Николаевича, князь Сергей Николаевич Трубецкой, ректор Московского университета, великий русский мыслитель, до сих пор по-настоящему не оцененный, писал, как бы отвечая на тезис Толстого, что Нагорная проповедь — это все христианство. Он писал так: «Нагорная проповедь — это вовсе не нравственная проповедь. Нравственное учение Христа вытекало из уникального в истории сознания Христова, а Его самосознание было единственным в мире — сознанием тождества божественного и человеческого. Ибо, когда Христос ссылается на слова Писания, Он исправляет их, как Тот, Кто имеет власть, и говорит: «Древними сказано (сказано в Библии) — то-то, то-то и то-то. А Я говорю вам....» И дальше дает новую заповедь, как Тот, Кто имеет на это право, внутреннее, таинственное, мистическое право, метафизическое и нравственное право».

Все это прошло мимо Толстого. Вот почему, когда мы читаем первые слова Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово» — Логос, то есть божественная мысль, обращенная к миру, Логос, который все создал, Толстой переводит: «В начале было разумение» — и все исчезает. «Мы видели славу его», — пишет Матфей. Слава — это сияние, таинственное сияние. Толстой ставит там: «учение». Хорошо, что рядом со своим переводом он поставил традиционный перевод и греческий текст. Любой из вас может проверить, насколько далеко он отходит от смысла текста.

Но, впрочем, такой была судьба не одного только Евангелия. Наверное, некоторым из вас попадалась книга Толстого «Круг чтения». Она содержит изречения десятков учителей всех веков, стран и народов. И когда я, помню, впервые прочел ее, еще будучи школьником, я подумал: что-то они все говорят почти одинаково? Почти нет разницы в том, что говорил Кант, или Данте, или Паскаль. Ужасно похоже. И потом, позднее, много лет спустя, когда мне удалось проверить хотя бы некоторые цитаты (Толстой все давал без ссылок), оказалось, что этот человек их спокойно искажал. Ведь он же был творец! Он рубил по живому, он создавал из этого материала свое. Тут ни при чем ни Сократ, ни Паскаль, ни Евангелие, ни Талмуд, которые он цитирует, а это Лев Николаевич созидает свое здание из обтесанных камней всех учений, которые попадались ему под руку. Поэтому надо ли читать «Круг чтения»? Надо. Это интересная книга. Но не вздумайте искать там мысли великих людей или изречения подлинных священных книг. Там все начинается Толстым и им кончается.

Что произошло между Толстым и Церковью? Я повторяю: если бы он просто говорил, что создал новое учение, никто бы его не осудил. В России были миллионы нехристиан — мусульмане, иудаисты, буддисты, — никто их от Церкви не отлучал. Но они не говорили, что проповедуют христианское учение, а Толстой говорил. Мало того, этот человек, учивший о добре, терпимости, правде, справедливости, уважении к человеку, человек, который учил, что в каждой религии есть своя истина, делал только одно исключение и для одной только религии — для христианства как оно открыто Церковью. Здесь он был беспощаден, и ярость его не знала границ! Грубейшие кощунства, которые оскорбляли чувства бесчисленного количества людей, срывались с уст и пера этого «непротивленца». И притом, все это происходило под припев: вот это истинное христианство, а Церковь его искажает.

Более того, нападая на Церковь, он крушил и всю современную цивилизацию. Он выбрасывал за борт все: не только искусство, но и судопроизводство, законы. Якобы он это вычитал в Евангелии. Христос говорит: «Не судите», то есть не делайте себя нравственными судьями ошибок и поступков других людей. Ибо «кто из вас без греха, — спрашивает Христос, — пусть первый бросит камень». Это понятно, это естественно, это глубоко справедливо внутренне; но какое это отношение имеет к юриспруденции, к законам, которых должно придерживаться общество? Толстой выбрасывает за борт и армию, и суд, и Церковь. (Правда, с тем, что он выбрасывает клятву, я совершенно согласен. Христос действительно недвусмысленно запретил клясться именем Бога. Он говорил: «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет».)

И, наконец, последнее: непротивление злу насилием. Что хотел сказать наш Господь? Он хотел сказать, что зло человеческое, которому мы сопротивляемся, употребляя то же зло, в конце концов не будет побеждено. Побеждает в итоге только добро. И когда Христос изгонял бичом торгующих из храма, Он ведь не имел в виду, что этим Он вразумил торговцев, — нет; Он просто их убрал оттуда. Апостол Павел, точно выражая мысль Иисуса Христа, говорил: «Не будь побеждаем злом, но побеждай зло добром».

Это не имеет отношения к юриспруденции. Христос говорит об умении прощать, и если вам нанесли тяжелый урон, если (я приведу экстремальный случай) убили близкого вам человека, и вы, проявив какое-то сверхчеловеческое благородство, поняли, в чем там дело, и простили, — вы на высоте. Но закон не может простить. Закон только тем нравственно и силен, что он следует своей букве. Между личной этикой, между личной нравственностью и нравственностью общественной пока тождества существовать не может. И в третьем тысячелетии, и, быть может, в четвертом — не будет существовать. Потому что мы, люди, — духовные существа, и у нас особая жизнь. А общество еще наполовину живет по природным законам борьбы за существование. И общество обязано изолировать убийцу и бороться с этим механическими способами. И воображать, что это можно слить воедино, — значит питаться иллюзиями.

Если внимательно читать Евангелие, то можно заметить, что Христос никогда не говорил, что социальные, законные средства пресечения зла не нужны. Он просто говорил о том, что так зло не может быть искоренено никогда. И в самом деле, тюрьмы существуют тысячи лет (я не могу вам сказать, когда была построена первая тюрьма, но в древнем Египте, в третьем тысячелетии до нашей эры, они уже были). И что же, улучшилась ли от этого нравственность человечества за прошедшие тысячи лет? Нет. Но это вовсе не значит, что закон не должен действовать. Конечно, безусловно, закон должен приближаться к гуманным принципам, но все-таки это два полюса, которые еще далеко не сошлись.

Что же, анархический взгляд Толстого на общество, на Церковь, на все структуры человечества — мы должны все это отбросить, должны считать глубоким заблуждением гения, нелепым черным пятном на его прекрасной душе и жизни? И тут я вам скажу — нет и еще раз нет. Церковь обязана была засвидетельствовать, что Толстой проповедует не христианское учение, а собственное. Отсюда постановление Синода, о котором вы все знаете.

Некоторые из вас, наверное, читали рассказ Куприна «Анафема»: как бедный дьякон должен был кричать в храме «анафема!» Льву Толстому, но вместо этого бедняга вскричал: «Многая лета!» Даже фильм такой был очень давно. Это все выдумки! Никакой анафемы не провозглашалось. Было определение Синода — небольшой текст на две печатных страницы, где было сказано, что граф Лев Николаевич в гордыне своей поносит Церковь, христианскую веру, выдавая это за истинное учение, и Церковь больше не считает его своим членом. В ответе Синоду Толстой подтверждает правоту Синода. Он говорит: да, действительно, я отрекся от Церкви, которая называет себя православной, действительно, я не являюсь ее членом.

Епископ Сергий Страгородский (который через сорок лет стал Патриархом Московским и Всея Руси) говорил о том, что не надо было его отлучать: он же сам своим учением уже стоял вне Церкви. Весь этот скандал спровоцировал Победоносцев, человек очень противоречивый, сложный. Он, скажем так, нашептывал Александру III, чтобы тот действовал против Толстого, но Александр III, имея личные добрые отношения с Софьей Андреевной, не хотел скандала. А Николай II, будучи учеником Победоносцева (Победоносцев читал ему лекции), на это пошел.

Я не уверен в том, что по форме все это было очень удачно. Но Церковь обязана была публично, открыто и честно засвидетельствовать, что это учение — не евангельское, не христианское, как его понимают не только православные, но и католики, лютеране и другие протестанты. Любого баптиста спросите: если он откроет толстовское Евангелие, он увидит, что это совсем не то Евангелие. Даже те протестанты, которые считали Христа просто гениальным человеком, пророком, открывшим Бога, они тоже все-таки иначе относились к личности Христа: как к уникальному явлению. Для Толстого же Христос не был уникальным.

Я повторяю свой последний вопрос: что же, нам все это не нужно? Нет, нужно. И было нужно тогда. Потому что в своей борьбе Толстой поставил перед совестью общества, которое считало себя христианским, самые острые вопросы: голод, проституция, нищета, угнетение... Человек, который написал «После бала», — разве он не был христианином? Человек, который написал многие страницы «Войны и мира» с глубоким духовным проникновением в религиозную жизнь людей; человек, который писал: «Не могу молчать!» — был истинным христианином. Он был совестью страны и совестью мира. И поэтому Россия, независимо от литературных произведений Толстого, должна была гордиться таким человеком, как сейчас должна гордиться Сахаровым. Потому что Толстой отчаянно смело выступал против установившихся беззаконий, унижений человеческого достоинства, против того, что царило в обществе.

Конечно, вы скажете: тогда было не то, что теперь. Да, конечно, тогда было гораздо меньше беззаконий, чем в наши дни. Но зато и Толстой уцелел. А попробовал бы он открыть рот в тридцать седьмом! Я думаю, он бы вообще не дожил до 1937 г. Если бы он был моложе на полвека, он бы не дожил, его выгнали бы из страны или уничтожили еще в первой четверти нашего столетия. Я думаю, вы все согласитесь, что так и было бы.

Человек, который бросал вызов социальному злу общества, человек, который говорил правду о положении вещей (пусть он заблуждался в каких-то вопросах), был смелым человеком. И всегда, когда я думаю о Толстом, мне вспоминаются проникновенные слова Анатолия Кони, знаменитого публициста, адвоката, знавшего многих великих людей своего времени. Он писал так: пустыня вечером кажется мертвой, но вдруг раздается рев льва, он выходит на охоту, и пустыня оживает; какие-то ночные птицы кричат, какие-то звери откликаются ему; оживает пустыня. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздавался голос этого Льва, и он будил людей.

Поэтому добавлю в заключение: Сергей Николаевич Булгаков (экономист, философ, впоследствии протоиерей и знаменитый богослов, умерший в эмиграции) писал, что хоть Толстой и был отлучен от Церкви, но есть какая-то церковная связь с ним. Потому что слишком много было в нем правдоискания, слишком много было в нем того, что отзывалось на самые больные проблемы человечества. И мы верим, что не только на земле, но и в вечности он не полностью оторван от нас.